По горячим следам… Губермана в Швеции

Организаторша х*ева, — подумает Губерман. Да-да, именно так он подумает… И так мне и надо. Приехать встречать дорогого гостя с задержкой на 40 минут… В общем, всё было настолько х*ёво, что я абсолютно не нервничала. А х*ли?

Вот так, по-губермановски выражаясь, началась эта история.

Но я, как всегда, начну с предыстории. Моя губермания началась лет восемь назад, когда любитель и исследователь блатной песни Миша Дюков посоветовал прочитать «Прогулки вокруг барака». В то время я, хоть и смаковала тему лагерей и тюрем, всеядной не была, цену слову знала. Заглянула в лагерные гарики…

Какое это счастье: на свободе
со злобой и обидой через грязь
брести домой по мерзкой непогоде
и чувствовать, что жизнь не удалась

Среди тюремного растления
живу, слегка опавши в теле,
и сочиняю впечатления,
которых нет на самом деле

Вот, подумала я, чертяка-то языкатый, в четыре строчки умудряется сказать то, на что другие тратят килограммы бумаги, и то не всегда выходит. Самое главное, в этих гариках было совершенно однозначно выражено отношение Губермана к тюрьме, это было мнение, а не просто лишь описание, и это мне очень понравилось.
И я взялась за «Прогулки». После гениальной развязки с четырьмя героями романа я аплодировала книге, сидя с ней в комнате один на один. До сих пор помню два любимых места в романе:

— Но ведь они люди-то какие замечательные…
— Х*ёвых не содют.

и

— Шрам на душе останется, — сказал Деляга.
— На душе не видно, ведь не жопа, — сказал хирург Юра чью-то, явно не свою, незамысловатую мудрость.

Спустя какое-то время я на этой почве свой стих написала, лирический:

Всё стихло и отмаялось уже,
Лишь грязь как от Вселенского потопа
Да алой гроздью шрамы на душе,
Но на душе не видно – ведь не жопа

А тюремные и лагерные гарики до сих пор остаются моими любимыми, ибо – да!

Много лет прошло, много гариков было прочитано, гариками же мы украшали стены фойе на премьере нашей театральной студии «АБЫРВАЛГ!».

В январе 2013 я впервые побывала в Израиле. Целью поездки была конференция по Исследованиям онкологии в Институте Вейцмана, Иерусалим и Тель-Авив были захвачены лишь попутно. Вернулась я в Стокгольм очень впечатлённая, а через пару дней мне из Иерусалима пришло письмо от Виктора Березинского, дескать: «А что: есть ли в Стокгольме публика, которой интересен Губерман?» Сначала я попрыгала от счастья по комнате, потом вся счастливая позвонила Тане Соболевой, верной соратнице по студии, а уже потом села и культурно ответила, что, мол, есть, знаем, плавали, любим, беру на себя.

И вот после всей подготовки и проданных билетов опаздываем к самолёту. Однако, — слава шведскому паспортному контролю, у которого не проскочишь, и «Аэрофлоту», у которого, наоборот, всё проскакивает, который по ошибке послал один из чемоданов гостей во Франкфурт вместо Стокгольма, – они только-только выходят. Бросаюсь обнимать Виктора и Игоря Мироновича.
— А я – дедушка Игорь, — говорит он, — покурить бы.

На улице накрапывает дождь, и я за него сконфуженно извиняюсь. Но гостям дождь определённо нравится – и это здорово. Едем ко мне выгружать чемоданы. Не могу усидеть на месте, поэтому забираюсь на переднее сиденье на коленки и рассматриваю-расспрашиваю-рассказываю… Подъехали к дому на Соллентуне, что на окраине Стокгольма, выходим из машины. Из дома выходит молодая женщина и спрашивает по-русски: «Это артист?»
— Как знаете?
— Видела на афишах. А есть еще билеты?

Да, вот так на Соллентуне можно напороться на русских артистов.
Дедушке Игорю нравится моё светлое большеоконное жильё, нравятся яблочные чипсы с корицей, балкон, дождь… Ему всё нравится, он всё отмечает. Замечательный гость!

Мне все беспечное и птичье
милее прочего всего,
ведь и богатство — не наличие,
а ощущение его.

Надо отметить, в присутствии дедушки Игоря за три последующих дня я ни разу не спустилась со ступенек без поданной мне руки, не надела и не сняла пальто без помощи. А перед выступлениями еще он же меня и успокаивал: «Танюша, лапонька, не нервничайте». На мой же вопрос, нужно ли ему погладить пиджак или рубашку к концерту, сказал: «Пиджака у меня сроду не было, а рубашка у меня лежит прекрасно поглаженная в чемодане».
Когда уже потом приятель мой прокомментировал одну из фотографий с Игорем Мироновичем:
— Тут Губерман уже бутылочку уговорил, да?
Я незамедлительно ответила:
— Губерман даже меня уговорил.

Вечер юмора прошёл замечательно, смеялись, соглашались, задумывались, благодарили… От «АБЫРВАЛГА!» подарили Игорю Мироновичу футболку со свирепым лосем на плакате «WANTED». Ну похож ведь!
Зал был большой, поэтому, к сожалению, не было камерности, ну да по камерности Губерман не соскучился, как резюмировал мой друг.
Игорь Миронович признался, что не умеет кланяться. «А когда долго хлопают, не отпускают, стоишь как дурак, честное слово…»

После концерта едем большой компанией к Наташе Казимировской и Натану Горелику, потомственным литераторам и театроведам, где собираются поклонники Игоря Мироновича. Там хорошо, там маринованные грибочки и пирожки, там по-доброму шутят и вспоминают всякие байки, дедушка Игорь всё норовит налить мне виски, на край – коньячку, но я соглашаюсь только на виноград. Говорю:
— Зато я люблю запах алкоголя.
— А он обычно у выпивших мужчин, — резюмирует дедушка.

99-летняя бабушка Ася говорит Губерману:

— А ты мне нравишься!
— У Вас есть вкус, — парирует он.

Курили на кухне, травили анекдоты, фотографировались в стиле «Зря вы мнётесь, девушки, грех меня беречь, есть ещё у дедушки чем кого развлечь…», Миша Зильбертер, коллега мой по институту, принёс на подпись книгу, которую Игорь Миронович уже однажды подписал ему 20 лет назад в Америке.

На следующий день мы показывали дедушке город Стокгольм. Как сказала потом моя интеллигентная Таня, проводившая экскурсию: «Его комментарий «Ох*енно!» резал мне ухо намного меньше, чем «Шедеврально!» из уст наших туристов». Дедушке понравилась архитектура Стокгольма, понравились памятники с историями их героев. Особливо был отмечен поэт Эверт Тоб:
-А он был гуляааака. Сразу видно, — сказал Игорь Миронович и немедленно уселся позировать для фотоснимка рядом с памятником Тобу.

Рассказали мы ему и про Жана-Батиста Бернадота, короля с татуировкой «Mort aux rois!» («Смерть королям!»), который раз и навсегда положил конец войнам Шведского королевства, и с которого Дюма писал Дартаньяна, служа с ним в одном полку. Игорь Миронович вспомнил байку давно минувших советских дней:
— Дюма-старший приезжал в Совестский Союз, к его приезду в книжном магазине все полки заставили его книгами. Посетив магазин, Дюма-старший изумился:

— А где же книги всех других авторов?
— А они все проданы.

Сам в свою яму попадёшь…

Но более всего Игоря Мироновича впечатлил вид на Стокгольм с Сёдермальма. Когда я услышала громкое:
— Ой, ребята!!! Я ох**ваю, б**дь!!! Ой, как мне красиво!!! — я поняла, что Стокгольм Игорю Мироновичу реально понравился.

Дедушка Игорь нетороплив и размерен: «Кофейку бы…», «Пойду, покурю…», «Не волнуйтесь, батенька…», «Разбудите меня за пять минут…» Для суетливой и фонтанирующей адреналином меня это было так контрастно и так магически…

Он не говорит лишних слов, не делает лишних движений и даже лишних взглядов. Не опаздывает к назначенному времени, не просыпает, не пьёт спиртное перед выступлением, мало ест, любит грибы, с богом на «ты», с нами на «вы», с удовольствием читает наизусть любимых поэтов.

Я писал, как думал, а в итоге
то же, что в начале ясно мне:
лучше легкомысленно — о Боге,
чем высокопарно — о х*йне

С интересом слушает интересные рассказы собеседников, расспрашивает, радуется новым интересным словечкам, шуткам, запоминает фразы. В конце концов я сказала:
— Игорь Миронович, я вам пришлю свои заметки, там есть где посмеяться.

Игорь Миронович любит петь «Раз пошли на дело я и Рабинович» и «Голова обвязана, кровь на рукаве…», которую, однако, заканчивает по-своему: «В нищете и холоде жизнь его прошла, Под серпом на молоте мать его нашла».

Чемодан с книгами, посетив Франкфурт, до Стокгольма добрался через два дня – за несколько часов до отправки в Гётеборг. В чемодане зияла огромная дыра, в нём не хватало двух комплектов книг и одной туфли Виктора. То есть, в варварстве сием можно было подозревать фанатов обоих, ну, или просто разгильдяйство авиакомпаний. Тяжбой занялись те самые Наташа Казимировская и Натан Горелик, которые переводят Ингмара Бергмана на русский язык в перерывах между объяснениями с авиакомпаниями. Думаю, они это сделают в лучшем виде.

В поезде на Гётеборг разговаривали о разном: об идеях, о литературе, о пейзаже за окном:

Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты…
И брать от людей из дола
Хлеб вино и котлеты.
(как мечтал Саша Черный)

Говорили о России, о лагерях. Примечательно, про лагерь Игорь Миронович не отзывался мрачно, злобно – всегда легко, с некой бравадой, как за хлебушком сходил («да я там у блатных чифир пил»), принимая его как большой и интересный опыт для всей своей жизни и творчества. Память – удивительная штука, шлифует истинные события под наше последующее восприятие их.

Игорь Миронович читал наизусть стихи своих любимых авторов (не себя).

Владимир Уфлянд
* * *
Уже давным-давно замечено,
как некрасив в скафандре Водолаз.
Но несомненно
есть на свете Женщина,
что и такому б отдалась.
Быть может,
выйдет из воды он прочь,
обвешанный концами водорослей,
и выпадет ему сегодня ночь,
наполненная массой удовольствий.
(Не в этот,
так в другой такой же раз).
Та Женщина отказывала многим.
Ей нужен непременно Водолаз,
резиновый,
стальной,
свинцовоногий.
— — — -
Вот ты,
хоть не разиновый,
но скользкий.
И отвратителен,
особенно нагой.
Но Женщина ждет и Тебя,
поскольку
Ей нужен именно такой.
1958

В своем выступлении Губерман рассказывает про случай, когда маленькая девочка, ставшая свидетельницей беседы родителей, спрашивает: «А что такое п**дец?», на что сконфуженный отец встает, отворачивается к окну и говорит: «Понимаешь, доченька, п**дец — это когда всё сложилось очень х*ёво».
Я же на выступлении Игоря Мироновича в Гётеборге была свидетельницей того, как 11-летний мальчик спросил маму: «А что такое х*йня?» Мама растерялась, и объяснение пришлось держать сидевшей с другой стороны директору школы этого мальчика.

На вопрос, не хочется ли ему вернуться в Россию и делать там что-нибудь, бороться с системой, Игорь Миронович ответил:
— Я же там опять в тюрьму сяду! Я же не смогу с этим всем мириться и молчать.
— Но ведь сколько достойных и честных там борется, что-то делает…
— А сколько честных ничего НЕ делает…

— Но ведь ваши внуки не говорят по-русски! Как вы воспитываете внуков?
— Я их щекочу.

— А воспитывали ли Вас в детстве? Или только щекотили?
— Воспитывали! Еще как! Я потом очень долго это из себя выживал. Мама меня воспитывала маменьким сынком, я учился в музыкальной школе, был ботаником, отличником, евреем… в общем, били меня все, кому не лень. Хотя и били любя.

Выпивал Игорь Миронович часто, но пьяным не был. В выпивке, как он верно отмечает, главное – компания:
— С иными ведь не сядешь за один стол.
— С иными и на одно поле не сядешь.

За разговорами мы высчитали, что дедушка в Красноярском крае на поселении был в 81-84-м годах, а я в 81-м там же родилась. Так что когда я доверчиво вцепилась Игорю Мироновичу в локоть, ему ничего не оставалось кроме как обнять меня: «Ну вот, дочка, мы и нашлись…»

Папа, приезжай скорее ещё!

Татьяна Павлова,
Стокгольм